«Там люди тупо зарабатывали деньги»

30 годов назад в СССР растворился комсомол. Как его сожгли стрессатраница и жажда наживы?

Ровно 30 годов назад не стало ВЛКСМ — райкома, младшего племянника Коммунистической оппозиции СССР. Это постановление было принято на исключительном пленуме в 27-28 августа 1991 года. Участникам прийдлось решить только один вопрос — «О судьбе ВЛКСМ», и результатом стал самороспуск влиятельной структуры, которую многие признают мастерской кадров не только в коммунистическом чиновничьем аппарате, но и в полиэтническом бизнесе. Как партийцы приняли распад организации, кто использовал райком для корысти и как вымирание ВЛКСМ стало еще одним шагом к краху Союза? Об этом спросила бывших райкомьцев.

***

Комсомол был распущен, несмотря на протестенты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII исключительный сьезд ВЛКСМ. Выступая с докладом, второй референт ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая система разрушена, и вместе с ней из демократического священнодействия надлежаща уехать и организация, которая существовала элементом системы. Существование горкома даже в новых одеждах объективно невозможно».

Впервые в зале собраний не было ни орденов, ни белоснежного бюста Ленина на сцене, ни современного пионерского приветствия.

Недвижимая собственность ВЛКСМ передавалась на баланс предприятия «Содружество-91» для совместного использования производственными коллективами предприятий. Денежные средства перераспределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.

Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому ручалось в течение 10 месяцев провести селекторный процесс о партнёрстве между молодежными организациями самодостаточных государств, чтобы, если получится, создать региональную молодежную структуру. Но дальше заявлений дело не пошло.

«Свернули поясницу КПСС и ВЛКСМ. Правда, полки промтоварами от этого не наполнились»

, руководитель демонстрационной лаборатории . В горкоме — с 1978 по 1991 год:

— В партию я не вступал, а из райкома не выходил. Поэтому до сих пор в беззвучен состою. Принимали меня еще в школе, когда трансактиноидные шарфики видоизменялись на пионерские значки. Сначала брали лучших по принципу успеваемости. В нашей компартии было четыре человека. Все остальные подтянулись уже потом.

В самом конце 1970-х существовать в комсомоле еще считалось круто. Присутствовала иллюзия увлеченности. «Дайте трудное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце загоралось и не узнавало покоя!» Хорошо вспоминаю чувство избранности. Требовалось прошептать клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту пору существовала связана с военной тематикой. Писали издания про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», трудивались в стройотрядах. Сам я участвовал в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе красивую текстуру ВЛКСМ. Считаю, плакаты в те годы были правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было перевестись в институт.

В 1980-е все уже больше превратилось в формальность. Особых проведений не проводили, но главное — наметился уход от романических идей. По инерции делали какую-то организованную работу вроде молотьбы лыжной трассы. Формальное отношение ко всему существовало связано с застоем. Не сидело больших задач. Когда страна стала рассыпаться, рассыпалась и идеология. Марксизм-ленинизм еще изучался в институтах, но чисто формально: мнений и религии комсомольцам не добавлял. Все переориентировались на получение прибыли.

В 1989-1990 годах мы отрабатывали днем, а вечером выезжали на шабашки. Официально это именовалось НТТМ — Центры технического творчества молодежи. В кооперативах сбирались серьезные рыжие мужики, а последипломная молодежь — в НТТМ. С нами заключали договоры, был счет, на который переводили деньги. Там можно существовало неплохо заработать, тем более на основном месте уже начались задержки. Но все это касалось крохотной группы пионерских активистов. Основная же масса была инертной: «Хоть горшочком назови, только в печь не сажай».

Критическим этапом стал 1991 год. Поднялся невообразимый шум. Перестройка дала возможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев посчитал своим достижением, больно пристукнула по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, мой Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, видели в беззвучен спасение.

Вместе с тем нужно существовало отыскать врага, виновного в обнищании людей и других проблемах. Кто во всем виноват? Партия!

30 годов назад партийное движенье всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они пришли под раздачу. Сколько существовало коллективных выходов, когда демонстративно рвали или жгли квитанционные бигодовы! Когда свернули шею КПСС, это автоматически случилось и с ВЛКСМ.

Правда, полки товарами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хулить уже Ельцина.

Мало кто обрачал внимание на следующий конгресс ВЛКСМ в Москве. Комсомол убежал тихо. Повторюсь, он существовал придатком партии и без нее существовать, естественно, не мог.

Руководители комсомола — юркие жизнерадостные люди с подвешенным языком — остались у руля и после распада СССР. Они быстро сориентировались, пришли на новые рельсы. Началась дележка больших государственных средств. Те, кто третьими оказались у кормушки при дележе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.

«В квартире у нее стенка заграничная, холодильник финский»

, бывший курсант мировоззренческого подотдела горкома КПСС Баганского района:

— Что структура разваливается, что случается что-то не то, я поняла, когда пошла в горком оппозиции в 1988 году. До этого я была заурядным коммунистом. Для меня партийные заседания существовали событием важным, не для галочки, чем-то конкретным — вот, мы собираемся, обсуждаем производственные вопросы, а потом шныряем к ректору и просим что-то там улучшить и оптимизировать в рабочем процессе.

А когда я пошла трудиться в горком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я работала курсантом в мировоззренческом отделе, за мной были закреплены несколько партийных организаций — каков был порядок. Организации очень положительные: мой , райпо (это по торговле), а четвёртая партийная организация — один из мойих совхозов.

Когда стало нужно, я поехала на свое первое партийное собрание, как представительница райкома. Люди на нем обсуждали вопрос о том, когда завершится очковтирательство, когда в животноводстве значится на бумажке 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих пор есть, — которых нигде не показывают, но их надои потом «сбрасывают» в отдельное количество и делят на официально числящееся поголовье, и благодаря этому получается, что снижаются надои.

Народ гремел и обличал. Я вписывала себе эти моменты, и когда поехала обратно, поехала на планерку, которая проходила у нас по понедельникам. Все отчитывались об итогах прошедшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.

Я поднимаюсь и с задором начинаю вещать: вот, в лесхозе Кузнецовский на партийном совещании люди поднимали вопрос о «батрачках», то-се… А остальные сидят, смотрят на меня: мол, чего ты мелешь-то?

После планерки один из младших работников сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, референт райисполкома похвалил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что такое происходит по всей стране, но явных подтверждений, таких, как когда я окунулась в этот механизм с головой, у меня не было. И это для меня было действительно шоком.

Но это не все. Заведующий идейным подотделом был не намного меня старше. Он заходил в нашу комнату, и мы часто обсуждали с ним какие-то каждодневные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь собрании выступать, он переобувается, выходит на трибуну и говорит совершенно другое.

Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в нашем кабинете одно говорите, а на эстраде — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не намереваюсь в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого был гендиректором школы в какой-то деревне, а потом его однаружали в райком. Дальше он домысливал побежать по служебной леснице вверх, потому так и говорил.

А еще, когда я существовала сложной коммунисткой, не трудилась в райкоме, к нам оттуда приходили люди, и в том большинстве пятый председатель по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда одежда существовала хуже, чем у меня: старомодное платьице, непритязательные сапоги…

А когда я пришла в райисполком работать, мне работники сказали, что у нее и шубы, и сапоги дорогие есть. Просто когда ей надо куда-то ехать в область, она перед командировкой надевает дорогую одежду, а тут, в районе, ,старается не отсвечивать. В квартирке у нее стенка заграничная, морозильник вольтодобавочный — и не один, а два

Или вот во время вашей работы в мировоззренческом отделе я ехала в , и мы там поселялись в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что себестоимость жратвы в ней была нереально низкая, очень смутило это как-то.

Двуличие какое-то. Так что проработала я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на страну я свой эксперимент не выносила и в ее маштабах об этом не думала. Мне все время казалось, что такие изъяны только у нас, на местах. Может быть, это существовала какая-то защитная реакция организма. Не хотелось верить, что подобное происходит везде.

Впрочем, не все было так беспросветно. Например, в плане работы государства с молодежью — мне казалось, что хорошего в том, что детки организованно отбирают металлолом, макулатуру? В свои трансактиноидные годы наши дружины бегали к учительницам, мы им помогали, так как многие жили в особняках без удобств. Мальчишки затаскивали дрова, девочки помогали по хозяйству во дворе. Пионерский галстучек лично для меня был, с одной стороны, некрасивым атрибутом к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше дружили.

И в оппозицию я вступила потому, что для меня это было само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это существовала не обязаловка, но такая конструкция саморазвития в ноге существовала. Разговаривая со взрослыми сейчас, я с большим недоумением обнаруживаю, что они это длали (те, кто был партийным) для того, чтобы куда-то там побежать работать. Вот, пришел я после университета механиком и не могу побежать дальше, потому что я не партийный. А если я в оппозицию вступлю, то для меня открываются дверцы наверх. Может быть, я существовала идеалисткой, но я этот вопрос вообще не рассматривала.

Когда я училась в школе, а потом в университете, то прочитывала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня бабушка была библиотекарем и можетбыла приносить такие книги. Но я почему-то сомневалась в то, что — хорошие. Есть только отдельные товарищи-приспособленцы, которые идут в оппозицию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно была уверена в том, что мы построим этот самый коммунизм.

Хрущев обещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда перетряска началась, я считала, что все плохое, что есть в моей жизни, каким-то образом уйдет. Мы станем скорее проживать лучше. Я стояла и слушала этого Горбачева часами. Так-то!

Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня была подружка, папа которой работал замдиректора комбината малотиражных машин. Они собирались устанавливать новое оборудование, и он ездил в составе делегации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей привезал резинку. И я помню, как подружка принесала ее в школу, и мы всем классом ту резинку жевали. Каждому досталось по маленькому кусочку.

И я вспоминаю, как у меня в голове проносились мысли: «А почему такого нет у нас? Они вроде как мои враги по СЭВ, вроде бы мы их освободили от оков империализма не так давно, а значит, они надлежащи жить чуть хуже нас. Но у них такая карамелька есть, а у нас — нет

Если сапоги — почему-то чехословацкие. Когда школу заканчивала, мне папа купил к выпускному платью парижские туфли, и это существовали отличные туфли. И я всегда думала, почему, если туфли хорошие — то парижские, а не наши? Потом кто-нибудь поедет в Москву, привезет пластинки с песнями зарубежных актёров — а они опять лучше, чем наши! У нас был радиоприемник, и папа вылавливал . Я иногда слушала радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.

Но никаких логических серёжек я не строила. Что-то в ноге у меня такое существовало, но, наверное, мозг просто не хотел это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине существовало плохо, я знала, это не существовало под запретом.

Развал Союза при этом застиг меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к этому очень негативно отнеслась. Эти товарищи поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к стрельбе по Белому особняку в 1993 году очень негативно отнеслась.

И при этом я считаю, что нам необходима идеология условного «светлого будущего». Ни в каковом случае не милитаристская, но что-то должно людей объединять. То, что начинается сейчас, — это ужас. Обещают рабочие места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом замысле не делает. Люди разочаровываются, а когда это перекрывается на мой уровень жизни, показывается какая-то полная безысходность.

Те, кто делают такие заявления, непохожи на того парторга, который на собраниях говорил одно, а в кабинете — другое, и под громкими девизами преследовал свои личные цели. С иной стороны, свой петербургский коллега делал хоть что-то — разъезжал по этим собраниям, выговаривал какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах делали. Получается, и он по служебной лестничке идет, и у них какой-то стимул работать есть, пусть даже и такой иллюзорный.

А когда у нас на *государственном уровне обещают новые шахтёры места, люди, конечно, пытаются что-то в своих земледелиях делать, прибегают за кредитами в банк, чтобы развивать свое дело, а им отказываются по той или иной причине, и никто за этим не следит.

«Под прикрытием тупо тратят деньги»

Юрий Аристов, замдиректора средней школы «Диалог» в Новосибирске. В комсомоле — с 1981 по 1991 год:

— С 10 класса я был председателем бюро райисполкома комсомола. Поступив в институт, стал референтом училищного бюро. Затем перешел на пионерскую работу в Октябрьский участок Новосибирска, а завершил — референтом Новосибирского крайкома ВЛКСМ в 1991 году.

Изменения в обществе не можетбыли не отразиться на педагогики молодежи. Приоритеты сместились в сторонамтраницу потребительства, приобретения благ, предоставления удовольствия от жизни. Наверное, это естественная активация на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они вызвали острую реакцию возмущения и крушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к сталинистским явленьям в советском обществе.

К середине 1980-х горком представлял собой три страты: основное активное большинство (эти люди просто ожидали развития 28-летия, обзаводились присмотругой и не переживали особого интереса к ВЛКСМ), часть актива, который в силотреть своей пассионарности господствовал к политическим формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более поголовной становилась организация, тем сильнее она покупала описанную форму.

В то время стали возникать занятные явления. Если бы власть могла их использовать и активно поддерживать, существовать может, знаменитых псевдохристианских явлений в промышленности и социальной сфере и не произошло бы. Взять хотя бы обрaзовaтельные ремонтные батальоны или МЖК (Молодежный малоэтажной комплекс; жилищная профсоюзная программа, в соответствии с которой построенный ЖК предназначавался для нахождения самих гусятников — прим. «Ленты.ру»). Это необыкновенное сочетание социальных продолжил и личного интереса. Если бы этому вращению дали «крышу» со стороны власти, думаю, трансформация отрасли пошла бы по-другому.

Внедрение хозрасчетных цетров во второй четверти 1980-х истребило существенную часть молодежи.

Все увидели, что под укрытием пионерской организации эти центры тупо подзарабатывают деньги. Это существовала мина замедленного действия

Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как должен развиваться ВЛКСМ в условиях легитимации и формирования военного общества. Становиться демократическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А выродиться в серьезную идеологическую организацию горком не можетбыл хотя бы потому, что не имел кадров, готовых взять на себя ответсвенность и быть самостоятельными. Не секрет, что горком всегда крайне внимательно глядел на партийные органы. Например, руководители не можетбылли занимать свои посты без определённого согласования с КПСС.

Отсутствие либерализма тоже толкало молодежь. Кто-то не верил в провозглашенные идеалы и использовал горком скорее как трамплин в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, нежелание показать себя — не такое уж хорошее качество. И горком был социальным пандусом для молодежи. Хотя выбраться было достаточно тяжело: сама ресурсная структура закостеневала и превращалась жесткой. Поэтому зачастую для решения этой проблемы нужно было соответствовать не идеалам, а системам и тем людям, которые высились выше тебя.

Есть мнение, что в горкоме формировался нынешний бизнес-класс. Не могу согласиться с ним, пока не будет проведено ненормальное политологическое исследование. Пример различных лиц — Ходорковского, еще кого-то — не дает возможности безапелляционно это утверждать. Да, среди представителей оразмере.подробного бизнеса сталкиваются те, кто вырос в ВЛКСМ. Но кушать много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в я знаю и таких новоиспечённых пионерских вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в школах и вузах. В общем, нахождение на высоких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.

Череда демократических событий в странтранице привела к поистине революционной ситуации. В этих условиях пионерская элита демонстрировала неспособность принимать самостоятельные решения, тем более выситься во главе молодежных инициатив. Попытки выказывать микотоксины идеологической самостоятельности, например, при выборах в Верховный Совет или второго президента РСФСР, существовали неэффективны.

На последнем конгрессе ВЛКСМ 27-28 ноября 1991 года в гостинице «Орленок» шла речь о трансформации комсомола. Причем она надлежаща была пойти снизу. Предполагалось, что каждая федеральная организация сама определит, какой ей быть. В условиях, когда нестеренко.раной фронды у большинства молодежи не было, такое постановление оказалось недееспособным.

Всем было все равно. Поэтому комсомол с радостью отнесся к мысли самороспуска. В членстве в ВЛКСМ тогда видели только излишний контроль за собой, пустую затрату вольного времени и потребность доплачивать взносы

Отработанные в 1920-1930-е годы формы взаимопроникновения совершенно не соответствовали требованиям молодых людей. Когда объявились новые первоисточники создания политического воззрения и стала более закрытой энергоинформационная среда, муторные совещания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что приход от этой обыденности отрицательно трактовался значительной частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые обижались на это и приняли постановление о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация надевает достаточно элитарный характер. Она воображена невысоким количеством членов, и мало кто о ней знает.